Донбасс (реж. Сергей Лозница, 2018)

Украинская трагедия постепенно застывает в искусстве. Лозница снял «Донбасс» – смелую попытку художественно осмыслить эту странную войну. Конечно, без документальной оснастки тут не обошлось: многое в фильме пришло из роликов и сюжетов. «Донбассу» Лозницы еще очень долго не избежать анализа, проникнутого политической оценкой. Любой смотрящий вынужден нет-нет да как-то ответить на вопрос Бати: ты за фашистов или за наших? Естественно, адекватный зритель ищет третье, но на территории Донбасса Лозницы третьего не дано.

Вал претензий само собой в первую очередь гнездится исключительно в политическом: тут будет и русофобия, и очернение действительности, и – куда ж без этого – обвинение в нацистского свойства антропологии. Этическое и эстетическое в любом случае оказывается в тени политического. Так устроено искусство актуальное и максимально злободневное, идущее к обобщениям от предельно конкретного и подробного образа действительности. Не избавиться при взгляде на проблему такого разряда от обязательных именно политических оценок, которые вольно или невольно задвигают в сторону само искусство, которое как бы должно воспарить над идеологией.
Но ничего не поделаешь – созданное на материале, сотканном из социального – оно по своей природе таково, что мы вынуждены говорить в категориях именно политических, скатываться в них, оговариваться о них. Любая операторская находка, любой монтажный стык в конечном счете оказывается подсвечен политическим: крупный план физиономии товарища-ополченца – уже приговор. Его имя-погоняло – тоже приговор, лексическая пуля. Его реплики – разоблачение.



Эстетически все это кружение жутких лиц изящно и порой безупречно, политически – это в лоб, но любая сознательно избранная автором позиция вообще-то подразумевает право на этот контрольный выстрел, на план-приговор. Лозница оговаривается, что не исследует явление во всем его многообразии и сложности, что он не претендует на позицию господа бога, способного видеть все сверху и сверхобъективно. Лозница исследует одно измерение донбасского конфликта, одну сторону. Это честно: усложни картину – и режиссера уже не вытерпит тяжести взятого вопроса, начнется общечеловечески-этическое про античеловеческую суть войны. Но такой общий план – общее место.
Естественно, что о таком вопросе сложно говорить, лавируя между вариантами ответа на прямой вопрос: ты за кого? Лозница указывает, что от этого раздвоения несет фейком: как можно быть за фашистов, если фашисты – плод карнавала, как можно быть за наших – если наши – плод карнавала? Можно только разбирать эпизод за эпизодом, высвечивая, высмеивая и припечатываю эту дикую карнавализацию, сдобренную кровью и горелым мясом. Жуть донбасского карнавала Лозницы в том, что танцуют тут действительно на костях, что примеренные раз роли перетекают в реальность. Это очень хорошо должно быть понятно тем, кто беснуется в тв-студиях или с жадностью наблюдает за беснованием на украинской теме.
Поэтому, вероятно, самый страшный эпизод – при всей его неизящной прямолинейности – это расправа толпы над пленным. Понятно, с кем тут режиссер и с кем он призывает быть зрителя – с поругаемым, со слабым. Мы вправе не принимать эту позицию, мы вправе упрекать режиссера за банализацию конфликта, но чего мы делать не должны – это отказывать ему в даре изобразить гогочущее, скалящееся чудовище толпы. Энергия коллективного – и притом манерного, площадно-театрального – насилия изображена им великолепно.
Великолепно услышана Лозницей и так называемая музыка улиц: речи и интонации ополченцев прекрасны, завораживающи – это действительно великая музыка убогой народной речи, это точно услышанное особое наречие, в котором замечательно слились злоба и примитивность, мелодия интонаций и бойкий разговорный ритм. Донбас можно просто слушать, не глядя – не в том смысле, что смотреть спиной, как смотрят дегенеративные сериалы, но слушать всю эту бедную чарующую полифонию, чтобы еще глубже погрузиться в исследуемую материю, которая звучит, говорит с нами, хихикает и визжит, изобличая саму себя, свою суть. Услышать эту музыку – великая находка. Представляем, как много теряет этот фильм при переводе на иной язык и как много приобретают русскоязычные зрители.



Монолог представительницы какой-то сомнительной миротворческой миссии – просто песня косноязычия, извращение логики языка, блестящая ария больного разума, пытающегося соединить в речи сакральное и бюрократическое. Мощи, иконы, три мерседеса, необходимые для перевозки группы – и все это потом разряжается приятным матерком чиновника, который показывает, чего тут стоит всякое сакральное словоблудие. Торжество речи. Где искажена речь, там искажены и смыслы: жест, который, казалось бы, должен говорить о восстановлении законности и порядка – наказание мародеров – добавляет только большей звериности происходящему; все походит на акт каннибализма.
Великий сюжет – прогон провинившегося солдата сквозь строй – девальвируется здесь до тупого насилия своры, где не за что зацепиться моралисту: разве что мы опять можем встать на сторону одиночки, потому что любая толпа – даже более-менее организованная – у Лозницы слишком отвратительна: она скалится, улюлюкает, дышит веселой злобой. Хотя что это за одиночка – завтра он и сам опустит палку на спину другому мародеру. Где ж тут приютиться морали? Толпа, распинающего пленного добровольца с улюлюканьем, потом перекатится в празднующую свадьбу толпу. У какого-нибудь более гуманного режиссера такой переход мог бы значить, что толпа и растворенная в ней человеческая единица – это не такое уж обреченное существо, способное по крайней мере не всегда находиться в животном состоянии. Иначе у Лозницы, которого никак не назовешь гуманистом – у Лозницы еще неясно, где толпа хуже – при издевательствах или при празднествах. Везде виден животный оскал, везде искажает лица гримаса примитивной радости: радости от насилия или радости от веселья. Это не два разных состояния, это просто две разных ужимки.



Если народ водит жестокий карнавал и радуется этому карнавалу, то те, кто повыше – понимают чуть поболе и озабочены вещами более важными: чиновничье племя в Донбассе больше озабочено материальной стороной вопроса. Есть и маленькие идеалисты, которым тоже Лозница дает право высказать – и звучит это высказывание военных идеалистов, героев опять же как самооговор. Ничего больше дихотомии «наши» и «фашисты» в их сознании нет. В этом мире искажено само понятие идеи, идею заменяет заботливо конструируемый фейк – именно рамки этого фейка заковывают весь фильм. Разве что в конце карнавал опять начинает кровить взаправду – и кровь эта – следствие безумного карнавала, накрывшего Донбасс.



Конечно, Лозница предвзят: достаточно рассмотреть мизансцены. Но он и не скрывает: исследуется вполне себе конкретное явление. Критический заряд исследования Лозницы – колоссальный. Явление не обладает не может адекватно сопротивляться, режиссер побеждает материал – просто потому что он слишком точно ухватил его особенность: зачарованность спектаклем насилия. Нет, все не так просто – можем мы возразить Лознице. Но он об этом собственно и говорит, демонстрируя мир, который вдруг решил, что все – проще некуда. И мир этот водит кровавый карнавал.
Автор текста — Георгий Меньшиков