ФИЛОСОФИЯ | НАУКА | КУЛЬТУРА
17 июня 2018
Воистину я сказал бы, что опыт жизни среди людей и знакомство со страданиями в каждом подавляют и усыпляют того человека, каким он был прежде; время от времени этот прежний человек просыпается в нас на короткий миг, но тем реже, чем больше проходит лет; затем он мало-помалу прячется в нашей душе все глубже и впадает во все более беспробудный сон, а потом умирает еще прежде, чем оборвется наша жизнь.
Дж. Леопарди. Разговор Торквато Тассо
и его демона.
Человек думал, что знает, но не знал! Он подготовлен — и застигнут врасплох самой неудивительной на свете вещью… В один прекрасный день он замечает то, что уже давным-давно знал: это осознание приходит чаще всего внезапно и интуитивным путем, это откровение — неожиданное, как и осознание старения; ибо человек стареет постепенно, мало-помалу, день за днем, но осознает свое старение вмиг и разом… Однажды утром, во время бритья! В единождысущий миг, по определенным признакам, которые вдруг стали многозначительными и пророческими, больной открывает смертельную опасность своей болезни; в один миг, со смертью близкого человека, нам открывается, что смерть существует не только для других, или что я сам — один из этих ''других". «Я вдруг понял, что и я смертен», — говорит Арсеньев в замечательном романе И. А. Бунина, рассказывая о смерти младшей сестры Нади. — Да ведь вы это знали, — напрашивается ответ. Ну и что же?.. Вполне можно представить себе дневник мудреца, где сделана такая запись: сегодня утром, 21 ноября, в одиннадцать часов тридцать пять минут я наконец узнал, что человек должен умереть. Мы готовы повторить еще и еще: сознание протяженности времени есть сознание дискретное. Подготовленная неожиданность, известие, о котором и ведали и не ведали одновременно: уже знали, но узнали впервые; и нечто имманентное, и приходящее с опытом! Обнаружение найденного может быть только внезапным. Прерывистость осознания, коллизия между осведомленностью человека и дурной новостью, словом, разрыв — как же тут не впасть в растерянность? И вот мы начинаем познавать совсем «по-другому» то, что уже знали: другим способом — качественно, или пневматически, в другом свете, в другом звучании; в новом психологическом контексте банальная истина должна приобрести оттенок новизны, неожиданную оригинальность: теперь нам понятнее ее значимость, мы способны оценить весомость реального события. Смерть близких не открывает нам практически ничего такого, что было бы неизвестно прежде; мы уже знали все, что можно об этом знать: что вообще люди смертны, что дорогое нам существо должно умереть — ну да! ведь оно принадлежит к числу людей! В этом — буквальном — смысле, мы не узнали ничего нового по сравнению с тем, что известно большинству людей, однако теперь мы это знаем по-другому, в ином плане, в ином свете; наше знание выразилось в ином порядке: нам открылось его новое измерение. Люди, не испытавшие горя, знают все то же, что и мы, но они не знают, как и до какой степени… Что же в итоге узнал человек в трауре, заново приобщенный к древней истине? Ничего нового, — и все же он, по-видимому, что-то понял — понял что-то неуловимое, не имеющее названия ни на одном языке. Он не узнал ровно ничего, однако кто станет отрицать незаменимую ценность его опыта? Этот опыт — не озарение и не приобретение нового знания; этот опыт открывает нам, прямо на месте, неведомые глубины; не имея же его, мы были подвержены всякого рода недоразумениям и разочарованиям.
Словом, человек, столкнувшийся с горем, отныне принимает смерть всерьез.
В. Янклевич. Смерть
Притихший, настороженный класс. Сорок человек. Сорок разных характеров и в будущем разных судеб. Это уже не дети и еще не взрослые. Это еще эскизы будущих «человеков». Они жадно впитывают уроки жизни; мир для них все еще зыбкий, несформировавшийся. Каждое открытие в этом первопознании восхитительно яркое, каждый шаг в мире чувств и эмоций — мучительно сложен. Еще сильна беспощадность подростка и уже просыпается деликатность юности. Но это все внутри, строго «для себя», все затаенно, священно, хотя и прикрыто грубоватой, часто наигранной самонадеянностью. Первые касания еще незнакомого, но пугающего и бесконечно пленительного чувства, которое когда-то будет любовью. Все это мечется и строится в душе полуребенка, полудевушки. Чувство так незнакомо прекрасно, что слова эти, неуклюжие, но драгоценные слова признания, неровными, лихорадочными строчками ложатся на бумагу. Они принадлежат только «ей» и тому единственному человеку в мире, лучше которого нет не только в классе, но и во всей школе, во всем городе. Он ее поймет, он ее уже понял, ведь недаром… Но письмо — тайное из тайных — не попало в руки адресата. И очутилось у педагога, классного руководителя, наставника. Он или она, наставница или наставник, в силу какого-то дефекта души и догматического разума, не понял, не почувствовал трагической важности события и, ослепленный примитивным пониманием своего нравственного долга и, что еще хуже, убежденный в своей абсолютной правоте, применяет высшую меру морального наказания. Эти руки крепко держат листки из школьной тетради, а холодно-злорадный голос читает их притихшему классу. На глазах у сорока незрелых совершено преступление. С хрустом ломается человеческое достоинство, гордость, сама жизнь, и не только той, останки которой потом увезли утром из-под колес проворной электрички, но калечится у всех сорока. У одних это оседает наглым самодовольством (все можно, все позволено), у других посеет семена цинизма, а третьих заставит подумать, кто же перед ними читал письмо? — наставник или… И круги от этого поступка далеко разойдутся и не оставят ни одной незатронутой души… А мы говорили «деликатность». Да знает ли такой человек, что это за слово… впрочем, я знаю, что есть еще такие, которые не видят во всем случившемся ничего предосудительного в поведение «педагога». Это те, кто заглядывает в щелку интимных сторон чужой жизни; это из их мусорного племени формируются анонимщики, доносчики и предатели, в общем, отходы человеческого общества. Им чужды наши стихи и наши песни, для них нет ничего святого, ни в ком и ни в чем; они не видят светлого луча порядочности, честности, благородства. И в борьбе с ними нужно забыть, что такое деликатность и милосердие, ибо эти существа хуже фильтрующихся вирусов и бледной спирохеты.
Культура чувств. Сборник
Сократ разделил эллинистическую философию на до себя и после. Ведь теперь есть досократики и все остальные. Самое смешное то, что многие досократики были современниками Сократа…
12 июля у вас есть возможность познакомиться с Сократом лично и на 2,5 часа перенестись в Древнюю Грецию! Ведь недаром Живые Лекции прозвали постмодернистским лекторием! #ЖиваяЛекция – это лекция-спектакль – и самый лёгкий и увлекательный способ переоткрыть для себя философию и с удивлением обнаружить, насколько она может быть интересной, понятной, весёлой, удивительной и незабываемой…
ЧТО ТАКОЕ МЕТАМОДЕРНИЗМ?
Автор: Павел Минка.
Как известно, постмодерн уже закончился. Это знает каждый сопляк. Это знает и травинка, и цветочек, и облачко, и солнышко, и мой сосед алкоголик-кастанедовец Колян, и дворовой пес Тузик… На смену ему пришел метамодерн. Это новая эпоха и новая реальность. Постмодерн пронизан цинизмом и нигилизмом, а метамодерн дышит оптимизмом и надеждой. Метамодерн – это вам не просто так, это вам открытая система, в которую включается абсолютно все, потому что метамодерн – универсальный феномен. При этом метамодерн включает в себя и закончившийся постмодерн. Потому что метамодерн колебается. Колебается между тем и этим, между ихними и не ихними, которые тоже ихние, между тем, что метамодерн, и тем, что не метамодерн, несмотря на то, что то, что не метамодерн, является метамодерном. Метамодерн колебается и заколёбывается. И ты колебаешься вместе с метамодерном. Туда и сюда.
О метамодерне уже во всю говорят философы, художники, писатели, физики, алкоголики, педагоги, гомосексуалисты, дальнобойщики и мой сосед кастанедовец Колян. Иногда, конечно, они не употребляют понятие «метамодерн», но все равно говорят о метамодерне. Некоторые из них метамодерн называют «пост-постмодерном». Другие, более изощренные – «пост-пост-постмодерном». Третьи пошли еще дальше и открыли «пост-пост-пост-постмодерн». Четвертые, вступив в контакт с внеземными цивилизациями, провозгласили пост-пост-пост-пост-пост-постмодерн абсолютно устаревшей вещью, ставшей неактуальной еще послезавтра, и написали Манифест псевдо-пост-пост-пост-пост-пост-постмодерна. Тут же русские интеллектуалы ответили на это, написав Манифест русского псевдо-пост-пост-пост-пост-пост-постмодерна. Мой сосед Колян в ответ написал Манифест гипер-супер-пост-псевдо—сверх-пост-пост-пост-пост-пост-пост-пост-пост-пост-постмодерна. В ответ на это прогрессивные голландцы, обогнав еще более прогрессивных австралийцев, написали Библию псевдо-гипер-пост-мета-пост-пост-пост-гипер-псевдомодерна. Но понятие псевдо-пост-гипер-пост-пост-мульти-пост-мульти-пост-мультимодерна успело в это время устареть. Поэтому было предложено заменить его на более актуальное понятие – на «метамодерн». Актуальность этого более актуального понятия просто зашкаливала, и все тут же согласились, что новая эпоха наступила. Тут же написали Манифест метамодерна, где призвали всех колебаться. Колебаться между тем и этим, по причине и без причины, в хорошем настроении и плохом, между ног и рук, от правового уха к левому, от правой ягодицы к левой… Колебаться нужно так, чтобы твоя правая рука знала, что делает левая, и чтобы правая была левой, оставаясь правой.
Естественно, всю глубину глубин и бездну смыслов о том, что такое метамодерн, могли понять лишь люди, имеющие связь с Космосом. Трансцендирующие и сакрализирующие. Но теперь, благодаря их усилиям и известным нынче широкой публике манифестам метамодерна, коих насчитывается на сегодня двадцать семь тысяч восемьсот тридцать пять, а также не без влияния неизвестных пока еще и даже ненаписанных манифестов, коих пока что известно восемьсот тысяч пятьсот тридцать восемь, мы можем четко и без лишних слов определить, что же такое метамодерн. Так вот, метамодерн – это не искусство, не философия, не религия, не грибы, не тетрадь, не клавиатура, не смартфон, не пять копеек, не мой сосед Колян, не туман, не горшок, не рыбка, не волосок, не тычинка, не пестик, не мяч, не поводок и даже не то, о чем вы подумали. Метамодерн – это все разом и по отдельности, все, что есть, сущее, само бытие в небытии. При этом это абсолютное ничто, никто и никак. И никакое. Метамодерн не отвечает на вопрос, что делать и кто виноват прямо, но предлагает нам колебаться. Между тем и этим.
Но чем прельщает метамодерн, так это оптимизмом. Опишу вам одно из произведений искусства метамодернизма моего авторства. Естественно, оно гениально. Можете не сомневаться. Гениальность моей картины заключается в том, что я ее еще не написал и писать не собираюсь. Потому что даже рисовать не умею. Тем более марать ватманы своим искусством. Поэтому я напишу сей портрет в вашем воображении. Гениально же! Не так ли? Итак, представьте: вот черный баран. Грустный, циничный и недовольный. Баран-нигилист. Баран-постмодернист. И этого барана весело, жизнерадостно, оптимистично и человеколюбиво трахает белая овца. Это овца-метамодернист. Вы скажите, что должно быть все наоборот, что баран – самец, а овца – самка. А я вам отвечу: руки прочь со своей логикой! Логик – существо ущербное и ограниченное. Эй ты, колебайся! Только так ты поймешь метамодерн!
Так вот, вернемся к овцам. Трахаются они у шедевра Малевича «Черный квадрат», с которого началось искусство, а до этого было черт знает что! Символизируют овцы колебание между оптимизмом метамодерна и пессимизмом постмодерна. Единство и борьбу противоположностей. И то, и это, и другое…
#павелминка #метамодерн
