ФИЛОСОФИЯ | НАУКА | КУЛЬТУРА
17 июня 2018
В женской высокой, чистой красоте есть непременно ум. Глупая красота — не красота. Вглядись в тупую красавицу, всмотрись глубоко в каждую черту лица, в улыбку её, взгляд — красота её мало-помалу превратится в поразительное безобразие. Воображение может на минуту увлечься, но ум и чувство не удовлетворятся такой красотой: её место в гареме. Красота, исполненная ума, — необычайная сила, она движет миром, она делает историю, строит судьбы; она, явно или тайно, присутствует в каждом событии. Красота и грация — это своего рода воплощение ума. От этого дура никогда не может быть красавицей, а дурная собой, но умная женщина часто блестит красотой. Красота, про которую я говорю, не материя: она не палит только зноем страстных желаний: она прежде всего будит в человеке человека, шевелит мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения, если сама стоит на высоте своего достоинства, не тратит лучи свои на мелочь, не грязнит чистоту.
«Обрыв»
Считается, что живых существ определяют внутренние факторы, их гены. Молекулы ДНК таким образом предстают как современная божья благодать, и познав целиком наши гены мы тем самым сможем до конца познать самих себя. Внешний мир представляет для нас ряд проблем, над постановкой которых мы не властны: найти партнера, добыть еды, отхватить побольше ресурсов. Те из нас, чьи гены наилучшим способом для этого приспособлены, решат эти проблемы и оставят больше потомства. С этой точки зрения, это наши гены распространяют себя через нас, а мы — лишь механизм этого распространения, временные средства, путем которых самовоспроизводящиеся молекулы, из которых мы состоим, преуспевают или нет расползтись по миру. По словам Ричарда Докинза, одного из ведущих пропагандистов этой точки зрения, люди представляют собой “неуклюжие автоматы”, “душой и телом созданные” своими генами.
Точно так же, как гены на одном уровне определяют судьбу индивида, индивиды определяют судьбы коллективов. Поведение группы организмом является суммой поведений отдельных организмов, и чтобы его понять нужно рассмотреть каждый организм по отдельности. Точно так же и с людьми — структура общества есть ничто иное, как сумма индивидуальных поведенческих стратегий. Если наша страна объявляет кому-то войну, значит, мы как индивиды агрессивны, если мы живем в обществе, построенном на конкуренции и предпринимательстве, значит, согласно этой точке зрения, мы все как индивиды склонны к конкуренции и предпринимательству. Индивиды состоят из генов, а общества — из индивидов, и таким образом, общества состоят из генов.
Если одно общество отличается от другого, значит, набор генов в индивидах, составляющих эти общества, различается. Даже культура считается состоящей из подобных генам кусочков мозаики, которую некоторые социобиологи называют “культургенами” (а Докинз — мемами — прим. перев.). Таким образом, культура тоже оказывается не более чем набором элементов в общем мешке: вывали их на пол, и вся культура оказывается перед тобой. Иерархия замыкается: гены образуют индивидов и диктуют их поведение, аповедение индивидов собирается в культуру, и получается, что гены опосредованно правят культурой. Познав гены мы познаем все, вот почему молекулярные биологи призывают тратить так много средств на расшифровку ДНК человека. Расшифровав геном каждого мы узнаем, почему одни люди бедны, а другие богаты, одни слабы, а другие сильны, одни угнетенные, а другие угнетатели, и так далее.
“Мы настолько привыкли к атомистическому механистическому взгляду на природу, что забыли, что это изначально была метафора. Декарт говорил, что природа “подобна механическим часам”, а мы воображаем, будто природа и есть механические часы. Мы даже неспособны вообразить альтернативную точку зрения, не обращаясь к донаучным воззрениям. Но подобный холистический подход также ложен. Это всего лишь еще одна форма мистицизма, которая не позволяет нам манипулировать окружающей средой и обращать ее себе на пользу. Что бы там ни говорили последователи гипотезы о Гее, мир вовсе не представляет собою некий единый организм, регулирующий сам себя ради какой-то благой цели. Сколько бы ни говорили, что “колебания цветка доносятся до самой дальней звезды”, на практике мое личное садоводство никак не сказывается на орбите Нептуна, поскольку гравитация слаба и быстро падает с увеличением расстояния. Значит, в разделении окружающего мира на некие независимые части есть все-таки разумное зерно. Но это не может быть верно для каждого случая. Значительную часть природы нельзя изучать, расчленяя на отдельные явления и рассматривая каждое по отдельности, и утверждать, что это возможно — чистейшей воды идеология”. [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 18]
Биология как идеология
В завершение сделаем еще одно наблюдение которое ускользает от многих грамматистов и логиков, и которое вполне рассеивает неясности: а именно, что не существует отрицательных суждений. В отрицательных предложениях отрицание содержится в форме выражения, но не в самой мысли. Например, если я говорю: «Пьер не высокий», обычно это истолковывают таким образом, что я выношу отрицательное суждение, согласно которому идея «быть высоким» не соответствует Пьеру. Это не совсем так: я делаю больше, я чувствую позитивно, что идея «не быть высоким» ему соответствует. Отрицание образует часть атрибута; и если это высказывание верно, то столь же верным было бы и мое суждение, что идея «быть маленьким» или, по крайней мере, «быть среднего роста» подходит Пьеру; а это, бесспорно, утвердительное суждение. Подобное уточнение могло бы показаться мелочным, однако оно очень важно, ведь выражение «отрицательные суждения», кот. я отвергаю, порождает двусмысленность в понимании того, как действует наша мысль при вынесение суждения. Мне самому оно долго мешало отчетливо понять, как это происходит. В самом деле, судить — значит воспринимать отношение, а это нечто позитивное: ведь что значило бы воспринимать, что отношение не существует? Это значило бы воспринимать то, чего нет: налицо противоречие. Более того, принимая то объяснение, которое я отклоняю, тем самым вынуждены не считать отрицание частью атрибута, а рассматривать его как некую модификацию глагола «быть»; нужно, следовательно, сделать из этого глагола третий термин, что запутывает все окончательно: наконец, это ведет к отказу от еще одной истины, которая является основанием любого рассуждения и которую я вам докажу впоследствие, а именно: всякое суждение состоит в установлении того, что вся идея атрибута целиком включена в идею субъекта и является ее частью*.
Дестют де Траси. Основы идеологии
Ценность всему придает простота. Сам гений является не чем иным, как простым умом, хотя люди об этом не подозревают. Поэтому редко бывает, чтобы мы стремились к простоте. Если нам ее показывают, мы все удивляемся, что не начали с нее, и тем не менее с нее-то мы никогда не начинаем. Невежество все усложняет. Я различаю два вида невежества — невежество эпохи варварства и невежество просвещенной эпохи.
Невежество эпохи варварства — это состояние тупости, в котором человек, неспособный обучаться на своем собственном опыте, живший без правил, без изобретений, без искусств, был движим лишь своими предрассудками и не умел наблюдать причин, которые приводили его в движение. Сколько народов, казалось, было обречено коснеть в этом невежестве! Сколько потребовалось времени, чтобы нам самим вырваться из него, до некоторой степени вопреки самим себе! Наконец мы из него вышли и оказались в невежестве просвещенной, или менее тупой, эпохи; но мы тупы еще во многих отношениях.
В самом деле, если мы обладаем знаниями, то не знаем, каким образом мы их приобрели; мы не умеем наблюдать ни начальных оснований, ни способностей, а предпочитаем мнить себя гениями, вдохновенными свыше, нежели здравомыслящими людьми, которые обучаются естественным образом благодаря наблюдению и опыту. В варварскую эпоху ничто нас не удивляло; в нашу просвещенную эпоху мы удивляем сами себя и хотим удивлять других.
Однако мания отличаться странностями коверкает лучшие умы, так как, чем больше люди отдаляются от простоты, тем больше они отдаляются от истины; тогда правила кажутся путами, мы не хотим им подчинятся и поступаем так, словно их вовсе нет.
Кажется, что мы хотели свести всё к этим грубым временам, когда в своем поведении люди руководствовались лишь обычаями, которые вводили их в заблуждение. Мы не видим, что просвещение могло распространяться лишь постольку, поскольку мы создавали себе методы наблюдения, речи, письма, рассуждения. Мы предпочитаем представлять себе науки как путь, который мы уже преодолели, так что находимся у завершающего этот путь барьера, ибо, согласно этому способу мышления, мы хотя и не обучались, но считаем себя образованными, а это-то и есть крайний предел невежества просвещенной эпохи.
Бежать по пути наук нам не следует; мы скорее созданы для того, чтобы нас по нему вели, как детей, которые учатся ходить и руки которых постоянно нуждаются в опоре. Итак, я предупреждаю, что буду прост до того, что стану даже, если это потребуется, ходить, прибегая к помощи рук.
Кондильяк. Язык исчислений
Если мы удаляемся в уединение кельи, чтобы в глубоком созерцании, так сказать, в глубинах нашего мозга, отыскивать истинный путь, по которому мы завтра думаем шествовать, то при этом следует принять во внимание, что подобное напряжение мысли только потому может иметь успех, что мы уже раньше, быть может даже бессознательно, при помощи памяти, перенесли из мира в келью наш опыт и наши переживания.
В этом, собственно, и состоит весь курьез философской спекуляции, или дедукции: она предполагает возможность познания без материальной основы из глубин мозга, тогда как на самом деле она есть только бессознательная индукция — мышление и доказательства на материальной, но неопределенной, а потому и путаной основе.
С другой стороны индуктивный метод только тем и отличается, что он дедуцирует сознательно. Законы естествознания суть дедукции, которые человеческий мозг извлек из эмпирического материала. Спиритуалисту нужен материал, а материалисту необходим дух…
Иосиф Дицген
